В старой песенке поется:
После нас на этом свете
Пара факсов остается
И страничка в интернете...
      (Виталий Калашников)
Главная | Даты | Персоналии | Коллективы | Концерты | Фестивали | Текстовый архив | Дискография
Печатный двор | Фотоархив | Живой журнал | Гостевая книга | Книга памяти
 Поиск на bards.ru:   ЯndexЯndex     
www.bards.ru / Вернуться в "Печатный двор"

22.04.2009
Материал относится к разделам:
  - Персоналии (интервью, статьи об авторах, исполнителях, адептах АП)

Персоналии:
  - Бережков Владимир Владимирович
Авторы: 
Кабаков Роман
 

Интервью с Владимиром Бережковым

Роман Кабаков: Я сразу с несколько провокационного вопроса начну, ладно?. Капгер однажды сказал, что Володя Бережков — это "серый кардинал" авторской песни. Он не на виду, но его мнение очень весомо. Так ли это?

 

Владимир Бережков: И так и не так. На самом деле, есть совершенно определенная часть авторов того направления, к которому принадлежу я. Определить его достаточно сложно. Начну с того, что когда организовывался первый слет КСП, в шестьдесят не помню каком году...

 

Р.К.: В начале шестидесятых?

 

В.Б.: Ну, скажем, это был год шестьдесят четвертый... Может быть, шестьдесят пятый. Так вот, меня туда просто не взяли. Чисто принципиально. Потому что... Ну, во-первых, я любил не тех авторов... Я любил Галича. Мне сказали: "Да ты что вообще?! Галич матом ругается..." То есть, я всегда стоял немного в стороне от того основного стержня КСП, который существовал всегда и существует теперь.

 

Р.К.: Но тогда "стержня" КСП, кажется, еще не было. Он, наверное, возник попозже.

 

В.Б.: Нет, я помню те времена... Ещё в школе я узнал слово такое — "Окуджава". Я думал, что так называется песня... Потом понял, что это автор, но думал, что это женщина. Потому что кончается на "а".

 

Р.К.: Кто-то его считал даже японцем — фамилия странная...

 

В.Б.: И потом в какой-то момент для меня возник Визбор. Потом — Анчаров. Который заслонил всех. Я понял, что Анчаров — это первый автор. Визбор ко мне не вернулся больше уже никогда. Окуджава, конечно, вернулся. С Анчаровым я познакомился совершенно случайно. Я всегда старался держаться в стороне от "имен", потому что если любишь песни, можно огорчиться, узнав, кто их написал. Но в данном случае мне повезло. Два раза — один раз в шестидесятые годы, когда я познакомился с Анчаровым, и затем, когда я увидел его буквально на последнем концерте, который организовал московский КСП. Все эти годы я думал, что он меня совсем не помнит. А он, оказывается, следил за тем, что я делаю.

 

Р.К.: А почему именно Анчаров, а не другие?

 

В.Б.: Мне перестала нравиться вся эта романтика. И мне казалось, что Анчаров — земной, там нет романтики... Мне не с чем было сравнивать. Мне повезло — я был знаком с Галичем. Это совершенно гигантская фигура, человек, который мне тогда очень помог.

 

Р.К.: Это было в 68-м в Новосибирске или раньше?

 

В.Б.: Нет, это было раньше. В шестьдесят седьмом году горком комсомола...

 

Р.К.: ... Звучит классно: Галич и горком комсомола...

 

В.Б.: ...Да, горком комсомола устроил — в Петушках! — конференцию (тогда еще не была известна книга "Москва-Петушки")... по авторской песне... Все было устроено по большому счету. Даже пиво завезли... Там я познакомился с ним. Но на самом деле, в это время я вращался в совершенно другой компании, то есть, я в ней и оставался постоянно. В 65 году организовалось, как сейчас называют, неформальное объединение под названием СМОГ. Одна из расшифровок: Самое Молодое Общество Гениев. И там действительно был гений — Губанов. Там были известные ныне литераторы: Саша Соколов, например, или Юра Кублановский. Кублановский сейчас, если я не ошибаюсь,.. в "Новом мире" заведует поэзией.

 

Р.К.: То есть, тогда вы ощущали себя не совсем бардом. Или стихи были сразу связаны с музыкой?

 

В.Б.: Когда я написал первую песню, в 63м году, я думал, что я вообще первый догадался соединить гитару со стихами. Тогда я еще ничего не слышал, никаких песен. Ну, собирались мои родственники, пели... Дядька играл на гитаре. Обычный репертуар. У всех были родственники, все знают, что пелось в те времена. И я написал нечто подобное, оно само как-то получилось... Я сидел на даче вечером, учась играть на семиструнной гитаре, и вдруг — первый куплет, я к нему еще три написал, кажется. Получилась песня. И за первые два-три года я написал колоссальное количество песен, бывало, что и по несколько песен в день... Это, конечно, были совершенно безумные упражнения... Но что-то осталось с тех времен. Вот сейчас вышла книжка, и первая песня в ней: "Я потомок Хана Мамая..." Где-то её еще поют...

 

Р.К.: А стихи тоже писались, параллельно?

 

В.Б.: Да, конечно. И какие-то поэмы безумные — даже помню название одной: "Домашняя финиковая пальма". Но со "СМОГом" расправились очень быстренько. Где-то через год или через полтора Батышев уже поехал за тунеядство в Красноярскую губернию...

 

Р.К.: Это как раз были те, "веселые" годы... Конец оттепели.

 

В.Б.: Для меня это было как "казаки-разбойники", ну сколько мне было лет — 65й год, значит, восемнадцать лет — вот мы идем по переулку, а за нами едет машина. Это мой район, я проходным двором выхожу в другой переулок — и там тоже машина. То есть, сколько тратилось денег на мальчишек, шпану! Но они должны были, конечно, оправдывать свои заработки. Не мы, так другие...

 

Р.К.: Может быть, однако, у них был неплохой вкус...

 

В.Б.: Так все и шло: КСП и какие-то поэтические круги. А в начале семидесятых появились художники. Уже "СМОГа" не существовало. И было невероятное время, когда после бульдозерной выставки, которую разогнали, вдруг снова позволили, разрешили. Я помню выставку в Измайлове — от метро, через Измайловский парк, как на демонстрацию шел народ. Не сотни, а тысячи человек. Куда потом они все делись, куда уехали — я не знаю. В мастерских устраивали выставки. У метро люди спрашивали друг друга: "А как пройти в такую-то мастерскую?" Вот это была как раз моя аудитория. Я нашел ее. У меня был тогда написан цикл "Танцы" — в КСП он не шел никак. Я помню, после одного из слетов меня один парень в электричке просто в угол загнал, чуть ли не взял за отвороты куртки и кричал: "Так писать нельзя! Это не музыка!" А художники... Они выпендривались как хотели, и это было в порядке вещей. В этих мастерских я пел. Потом власти что сделали: они взяли и приняли часть художников в горком или в... Как же это называлось? В профком графиков, что ли? Что-то в этом роде... Организовали специально. И всё. Всё развалилось. Кого-то приняли, кого-то нет. Общего движения не стало.

 

Р.К.: Ну ясно, разделяй и... Ясно. То есть, вы существовали все же немного в стороне от общего движения КСП?

 

В.Б.: Я не могу сказать, что в стороне. К этому времени я уже работал в Минздраве, и у меня были командировки по всему Советскому Союзу. То есть, практически, куда я хотел, туда я и ехал. От Средней Азии до Прибалтики. В Москве-то невозможно было петь в больших залах, это были редчайшие случаи, какие-то сборные концерты, где-нибудь в Политехническом. А тут просто звонишь заранее, узнаешь телефон любителей, и один-два концерта у тебя всегда были.

 

Р.К.: То есть, это все же была та среда и почва, на которой можно было существовать?

 

В.Б.:. Конечно. Я, к сожалению, всегда считался каким-то усложнённым... Может быть, оно так и было, но вот теперь я не считаю свои песни сложными, хотя уж такая попса сейчас царит везде... Но мне кажется, что мои песни, наоборот, упростились.

 

Р.К.: Кроме всего прочего возникла еще группа авторов, которая, в частности, называет вас в числе тех, у кого они учились. И уровень их сложности тоже неслабый.

 

В.Б.: Так вышло, что просто я первый начал писать так. Я не старший — старший был Аделунг. Старше меня Мирзаян, но он начал в семидесятые годы, Луферов тоже старше, но тоже начинал чуть позже. У нас была потрясающая компания! В шестидесятые годы это были Толя Иванов, Юра Аделунг... Толя Иванов — потрясающий, прекрасный автор! Я сейчас вспоминаю его песни. К сожалению (к моему сожалению, у него этого сожаления, видимо, нет. Он живет в Нью-Джерси, практически не общается с русскими, гитара у него лопнула в подвале в первые два-три года) он не поет больше. Он художник, был очень популярен, многие наши известные актеры покупали его картины. Действительно, он делал это очень красиво: очень долго выписывал каждую травинку, к ней прилагал жучка, который проел в ней дырочку...И так далее. Такой сюр. Я был у него в гостях — кажется, в девяносто первом году. Достал эту гитару, висящую в подвале... А его песни — внутри меня они живы до сих пор. И они современны...

 

Р.К.: Но их никто не поет сейчас.

 

В.Б.: Да, потому что никто не помнит, и нет пленки. Если бы сейчас нашли пленку — песни ожили бы. Так же как живы, я считаю, песни Веры Матвеевой, с которой мы познакомились в начале семидесятых годов. И практически до самого ее последнего дня мы были вместе: я, Алик Мирзаян, Витя Луферов — такая была компания.

 

Р.К.: Это не было формальным объединением...

 

В.Б.: Нет, хотя мы, бывало, ездили куда-то вместе. На какие-то концерты, в другие города.

 

Р.К.: Но вы себя никак не обозначали?

 

В.Б.: Нет. Просто мы были люди одного круга. Что впоследствии может быть и дало название "Первый круг", когда организовался наш "полу театр".

 

Р.К.: Вы составляли костяк, вокруг которого это возникло?

 

В.Б.: Трудно сказать. На самом деле, молодые ребята — они были уже более энергичны. Тот же Миша Кочетков, например. Без него наше объединение невозможно себе представить. А я — я был человек уже к тем временам достаточно тихий, мне интересен был путь каждого, песенный путь...

 

Р.К.: Может быть в этом и было отличие "Первого Круга" от начальной поры авторской песни? То есть, начинали такие яркие индивидуалисты, как Галич, как Высоцкий. Окуджава тоже, кажется, особо ни с кем не "группировался". Визбор. Ким. Это была эпоха ярких личностей — каждая из которых — сама по себе. Осознавался ли "Первый круг" как некая альтернатива вот этому раннему индивидуализму АП?

 

В.Б.: Нет, это была альтернатива совершенно другому. Другому направлению КСП, массовому. Да, это были люди одного круга. Но все-таки очень разные. Единственное, может быть, какие-то песни Луферова и мои иногда перекликаются. Чисто тематически.

 

Р.К.: Но все же была потребность на каком-то этапе выступать вместе. Или так сложилось само собой?

 

В.Б.: Вообще, все это сделал Юра Лорес, вначале. Это его заслуга, его идея.

 

Р.К.: По тем временам, наверное, это осознавалось как некая авантюра — нужно было уволиться с работы, основать какой-то театр...

 

В.Б.: Конечно. Все ушли со своих работ. Я помню, я бросал свое министерство, в котором я проработал много лет...

 

Р.К.: Надежное убежище...

 

В.Б.: Казавшееся таковым. И я знал уже, что если я сейчас уйду, то больше уже я работать не буду нигде. То есть я работал, конечно, и работаю, но не с девяти до восемнадцати... И ввязывался еще в какие-то авантюры. Никогда не забуду, как Виктор Коркия решил издать тридцатитомник "Серебряный век". Распечатали очень красивые подписные листы, и они все были раскуплены, то есть все было готово. Причем, и задумано было интересно: наши поэты, которым близки были поэты Серебряного века, писали о них. Например, Игорь Иртеньев писал, соответственно, о Саше Черном. А я там был одним из редакторов и отвечал за вступительные статьи, комментарии и прочее.

 

Р.К.: А вы сами о ком-то из Серебряного века писали?

 

В.Б.: Свою книжку я издал, но об этом я чуть позже расскажу... Я уже вначале подозревал, что работать с поэтами, мягко говоря, сложновато. И понимал, что не от всех поэтов я получу тексты...

 

Р.К.: [/i]...вовремя...[/i]

 

В.Б.: ...Да. Моя работа заключалась в том, что я сидел на телефоне, звонил поэту N. и говорил ему: "Так, осталось две недели... Так, надо сдать послезавтра... Надо сдать завтра... Надо было сдать неделю назад..." Потом, в конце концов, этот поэт, совершенно явно с похмелья, приносил мне сочинение ученика восьмого класса. Я говорил Коркия: "Витя, не могу это дать в книжку!" А Коркия мне возражал: "Нет, это творческий акт свободного поэта!" "Какой это акт? Это сочинение ученика восьмого класса!" Одним словом, все это закончилось весьма печально. Хотя действительно были собраны основные комментарии... А я, как юный пионер, написал первый. Я делал том Пастернака "Доктор Живаго".

 

Р.К.: А какие это годы?

 

В.Б.: Начало девяностых. Книга была отпечатана на жуткой газетной бумаге с маленькими-маленькими, крошечными буковками. Выглядело убийственно. Издали три или четыре книги, после чего мы поняли, что прогорели. То есть, ни в коем случае нельзя было издавать так плохо. Я не знаю, почему я вдруг вспомнил об этой авантюре. Это одна из авантюр, в которые мы когда-то влезали. ... В начале перестройки был организован клуб поэтов, назывался он сначала "Москва", по-моему. Туда входили "молодые" поэты: Коркия, Нина Искренко, Иртеньев, Бунимович... Мы дружили, но ближе мне был "Первый круг", в котором я просто работал. Мы объездили (кто-то вел статистику — Андрей Анпилов, если не ошибаюсь) двести или двести пятьдесят городов. Это, видимо, было самое счастливое время... Потому что это были друзья, с которыми можно было поехать куда угодно. Капгер как раз недавно написал кусочек воспоминаний... Очень смешные. Они есть в Интернете.

 

Р.К.: И Андрей Анпилов тоже о "Первом круге" писал.

 

В.Б.: Да. Кстати, Андрюша вел дневник. И я думаю, что он, как профессиональный литератор, об этом времени еще напишет. Потому что это было действительно счастливое время. И я понимал, что все это скоро кончится. Что и произошло.

 

Р.К.: В силу коммерческих причин?

 

В.Б.: Да. Подорожали билеты, поехать на гастроли всем сразу стало невозможно.

 

Р.К.: Такое ощущение, что с тех пор так и не наладилось. Если судить по "Бард-афише", мало кто из авторов сегодня ездит по России.

 

В.Б.: Нет, многие ездят, например, ребята, которые делают "Песни нашего века". Это большой коммерческий проект.

 

Р.К.: Ну, они всегда были как бы немного исключением из общего числа авторов. Собственно, если вернуться к теме, меня интересовал вопрос о месте "Первого круга" в авторской песне.

 

В.Б.: "Авторская песня" — это очень широкое понятие, и нельзя говорить: это плохая авторская песня, а это — хорошая. Каждый любит свое. Мне интересно одно, а кому-то другое. И вот теперь я подхожу к первому вопросу, который был задан: наверное, те люди, которым интересно то, что интересно и мне, и прислушиваются к моему мнению, также, впрочем, как и я к их мнению.

 

Р.К.: В разговорах об АП есть вечная тема — "стихи и музыка". То есть, традиционный взгляд был таков, что авторская песня родилась из необходимости исполнять свои стихи под некий ритмический аккомпанемент. Об этом говорили многие очень знаменитые авторы. Гитара — это подпорка для стиха, такое было мнение.

 

В.Б.: На самом деле, мне кажется — я в музыке не профессионал — мне кажется, что Окуджава — прекраснейший музыкант. Тончайший. А мое отношение... Я могу написать песню на три аккорда, могу себе такое позволить, когда мне это надо. Песни на чужие стихи на три аккорда мне писать стыдно. А в принципе, если песня внутри тебя пошла, ты понимаешь, что тебе не надо писать слова, потому что они уже написаны. Либо ты наткнулся на них сейчас, либо ты вспомнил, что эта вещь уже есть. Вот только тогда я пишу на чужие стихи. У меня был такой случай: я работал в редакции, издающей фантастику, занимался редактированием рукописей. И попалась мне книжка, где надо было переводить стихи. Так, чтобы они были смешные. В этой книге человек попадал в другую реальность, где, если он произносил стихотворение, то это действовало как заклинание и все происходило по его воле. В оригинале там был, предположим, стих Шекспира со словом, предположим, "телефон". И английским читателям было смешно. Но переводить так было нельзя, поэтому я просто написал другие вещи, основываясь на русском фольклоре, на Пушкине, на современной рекламе, на всем, что мы знаем. И это было достаточно смешно. И вот я приехал в одно место (не в России), где среди молодежи образовалась группа — как сейчас часто бывает — фанов этой книги. Вдруг они узнают, что приезжает автор. И вот целая компания молодежи приходит ко мне на концерт и ждёт от меня этих хохмочек. Я говорю: "Ребята, извините. Это была моя работа. Это ко мне никакого отношения не имеет". То есть, в настоящий момент я, видимо, являюсь все-таки профессиональным литератором и профессиональным редактором. Тем более, что я закончил филфак. Возвращаясь к стихам и музыке — для меня этого вопроса не существует. Что мне нужно, то я и делаю.

 

В принципе, каждый автор, я думаю, всю жизнь пишет одну, две, три, четыре песни. Только меняется время, меняется он. И я пишу несколько песен... Когда я пишу песню, я должен обязательно что-то — и это, конечно, идет от музыкальной неграмотности — новое придумать, какой-то гармонический ход. Иначе мне неинтересно. Это не обязательно, но это, как правило так и происходит.

 

Р.К.: Мой вопрос был вот о чем. Окуджава — профессиональный литератор и поэт, и то, что он делал, была поэзия высокого класса, которая тем не менее... без музыки, без его голоса, без интонации все-таки проигрывает. В то же время существует поэзия, которая прекрасно обходится без всякой музыкальной поддержки...

 

В.Б.: Конечно, вот Бродский терпеть этого не мог.

 

Р.К.: Да, вспомнить хотя бы его известный ответ Клячкину: "Женя, мне совершенно безразлично то, что вы делаете". По сути — оставьте меня в покое. И вот здесь непонятно. Есть ли у поэзии Окуджавы какое-то свойство, которое отличает ее от поэзии Мандельштама и Бродского? Вот что неясно.

 

В.Б.: Могу сказать только о себе. Если внутри меня пошла песня, и я знаю, как она должна звучать — тогда я пишу эту песню. Стихи существовали без меня и будут существовать без меня, но они существует и со мной в другом качестве, где они выражают не только своего автора и своего читателя, но еще и меня как автора музыки, как исполнителя и как человека, который тоже говорит, присоединяя свое, может быть, убирая что-то из того, что сказал автор, в диалоге со слушателем.

 

Р.К.: Авторская песня уже довольно давно существует как понятие или, по крайней мере, как движение, почти полвека, может быть, чуть меньше. И уже возникли какие-то клише. Был период первооткрывателей, когда были заложены основные темы, прорублены главные "просеки", потом был период, когда это движение развивалось довольно экстенсивно, а потом... У меня ощущение, что потом наступил период, когда все, что было создано, уже воспринимается как нечто пройденное. И тот же Окуджава сказал, что авторская песни родилась на московских кухнях и умерла на них же. Так ли это, на ваш взгляд? Есть ли ощущение, что жанр устал? И либо переходит во что-то другое, либо потихонечку сходит на нет...

 

В.Б.: Я могу опять-таки говорить только о направлении, которое мне интересно, которое представляют любимые мною авторы, пишущие в настоящее время, об этом времени и для этого времени. Говоря высоким стилем — это искусство. И есть песни, которые написаны для потребления, чтобы в машине послушать, какой-то ритм... Одни слушают то, что сейчас почему-то называется "русским шансоном", другие слушают еще каких-то авторов, которые... ну, наверное, красиво поют. Мне это не интересно. Все это имеет право на существование — и то, и другое, и третье. Поскольку находит своего потребителя. Другое дело, что в этой... трудно определить это иначе как "попса в авторской песне"...в этом направлении как не было Автора и Личности, так и нет. Но это веселит людей, дает им возможность отдохнуть, и я вполне понимаю этих людей. Например, есть какие-то жанры в искусстве, которые мне не нужны. И вполне возможно, что человек, например, художник, который пишет какие-то невероятно глубокие вещи, — ему хватает его собственного мира. И он пойдет, послушает — просто поют ребята — смешно и красиво. А что поют — ему неважно. У него есть свое.

 

Р.К.: То, что эти два направления существуют, это понятно. Но один из признаков усталости жанра — это момент, когда перестаешь совершать открытия. То есть, открытия по большому счету. Как быть с этим? Вы иногда участвуете в работе жюри, видите выступления разных авторов. Вот лично для вас — если по "гамбургскому счету" — еще совершаются открытия?

 

В.Б.: Конечно.

 

Р.К.: Интересно. Можете сказать об этом подробнее?

 

В.Б.: Конечно, когда едешь на какой-нибудь фестиваль работать в жюри, если говорить честно, не слишком надеешься на открытие.

 

Р.К.: Масса подавляет.

 

В.М: Но всё равно есть прекрасные современные авторы. Больше всех я люблю — но это мое пристрастие — Лену Фролову. В творчестве мне всегда интересен путь поэта, автора песен. Откуда он идет и куда. И зачем все это происходит.

 

Р.К.: Понятно. И, кстати, спасибо вам огромное, что когда-то именно вы открыли нам это имя. Но этот автор, несмотря на достаточно юный возраст, существует в авторской песне уже довольно давно.

 

В.Б.: Конечно. Но, существуя давно, он продолжает делать открытия. Или та же Казанцева. В свое время Евтушенко выпустил такой грандиозный талмуд — "Строфы века". И единственный поэт, которого он не знал, была Лена Казанцева. Просто он увидел её стихотворение и поместил его в сборник. Так что для Евтушенко несколько лет назад таким открытием явилась Казанцева, человек нашего жанра.

 

Р.К.: То, что авторская песня способна дать имена такого уровня — это понятно. Вопрос лишь в том, появляется ли сейчас кто-то из молодых. Потому что и Казанцева, и Фролова начинали в конце восьмидесятых годов. То есть, прошло уже десятилетие.

 

В.Б.: Есть и молодые. Отдельные вещи, отдельные песни... Не буду называть имена. Это совсем молодые ребята. Лет по восемнадцать. И они начинают совсем не так, как начинал я, а с каких-то более серьезных вещей. А есть люди, которых оттолкнули от нашего жанра. Я помню, был большой конкурс... Не буду называть ни фамилии тех, кто был в жюри, ни фамилию этого автора... Но я подошел ко всем — очень почтенным людям и сказал: "Давайте пропустим его хотя бы на третий тур. Это то, что... Это свое." И услышал: "Это ужасно! Как можно его допускать!" Причем некоторые из этих людей — даже мои друзья. Теперь этот, тогда не пропущенный, руководит одним из популярнейших рок-ансамблей. То есть, он ушел в другую сторону. Я абсолютно не хочу принизить этот путь. Видимо, это его судьба. Наверное, так и должно было быть. Мы должны были его забодать. Жанр сопротивляется очень сильно. Он консервативен. Однако есть люди, которые проламывают и консервативность жанра тоже. Опять возвращается — условно говоря — "кухонное пение". И эти круги, "кухонные", они тоже консервативны. Тем не менее кто-то пробивается, такие ребята есть. А жанр... Так же как в случае с поэтом: жанр должен был "устать", преодолеть кризис, и не один, и после этого родиться снова. Жанр существовал — конечно, в другом виде — и до пятидесятых годов. Кстати говоря, сейчас вернулся Вертинский. Его поют все, кому не лень, включая и меня. То есть, настоящее — оно остается, возвращается...

 

Р.К.: Безусловно. Но вот еще один аспект — есть в современном бизнесе такое модное словечко: "позиционирование". Когда-то авторская песня "позиционировала" себя как вольная культура, культура, противостоящая официозу, существующая сама по себе. Сейчас эта оппозиционная роль утрачивается...

 

В.Б.: Просто тогда она была оппозиционна социально, сейчас — то направление, которое нравится мне и о котором мы говорим — оно оппозиционно культурно.

 

Р.К.: Понятно.

 

В.Б.: Поэтому все остается. Другое дело, что часть ушла в эту общую, массовую культуру, в кич. Но так и должно было быть. Более того, это было видно, если бы мы были умнее, и тогда. То есть, и тогда шли эти разделения. Это все совершенно закономерно. А жанр должен постоянно "уставать", причем, кризис не столько даже у авторов (авторы тогда и авторы, когда они совершенно самостоятельны и идут в разрез с канонами), а кризис у слушателя.

 

Р.К.: Интересно. И мой заключительный вопрос: вот это второе направление, о котором вам интересно говорить, оно всегда во все времена существовало трудно. Причина ясна: оно всегда было перпендикулярно массе, не рассчитано на широкую аудиторию, и не ставило перед собой такой задачи — завоевания огромной аудитории. А все-таки — есть ли, на ваш взгляд, какой-то шанс у этого направления — быть услышанным? Существовать так, чтобы доходить хотя бы до тех, кому это действительно нужно — есть ли такой шанс? Потому что возникает ощущение, что культурная жизнь сконцентрирована в нескольких географических точках, особенно в России (за границей публика в несколько лучшем положении). В Москве что-то происходит, но где-то есть люди, которым может быть важно и нужно то, что происходит, но они даже не знают этих имен. Как быть?

 

В.Б.: Всегда должны существовать эти шероховатости, эти зазоры... Потому что только, когда они существуют, те, кому это действительно нужно, придут к этому сами. Конечно, можно было бы помечтать о том, что всё могло бы быть лучше. Но то, что происходит сегодня, это закономерно.

 

Р.К.: Пусть так. Ну и в заключение... Еще до начала нашего интервью вы сказали, что концерт зависит от двух факторов — от зала и от публики...

 

В.Б.: В принципе, только от хорошей акустики. Потому что моя задача — раскачать любой зал. Даже если в начале зал агрессивный — может быть, это даже лучше. Потому что тогда от меня требуется больше усилий, чтобы перетащить его, хотя бы немного, на свою сторону. Никогда нельзя говорить, что зал плохой. Под "залом" я имею ввиду людей, конечно. Бывают чисто акустически "глухой" зал. И я не могу пробиться сквозь какие-то ватные портьеры, сквозь диваны... Никогда не забуду — у меня были гастроли по Швейцарии в начале девяностых годов. Там я пел в деревянных залах, без микрофонов. Совершенно невероятный звук. Они, видимо, были построены по всем акустическим законам. Причем, публика была исключительно местная, швейцарская. Были, правда, не переводы, а — как мы учили в школе — к каждой песне излагалось ее "идейное содержание". И вот эта акустика давала мне возможность доносить все мои ощущения, все чувства... И я приехал в Москву в невероятно приподнятом настроении. И тут же попал на День учителя, когда бедных учительниц московской области между торжественным заседанием и рестораном сунули в зал, где мы должны были петь. А со мной был один очень известный автор, который, посмотрев на учительниц, сказал "Здесь я петь не буду!" Собрался и ушел. Мне же было все равно! Я был настолько в себе уверен, что пошел и взял этот зал. Конечно, многое зависит от состояния, настроения, от того, написал ли я что-нибудь новое. Причем, даже не обязательно я должен это петь, но я вижу, что все движется в нужную сторону, значит, все идёт правильно. И это очень поддерживает.

 

Р.К.: Большое спасибо. Хороших залов, хорошей акустики, а главное — ощущения, что все движется в правильную сторону.

 

интервью состоялось в Берлине, 17 января 2002

 

elcom-tele.com      Анализ сайта
 © bards.ru 1996-2024